Ниже рёбер, ниже воспаления
Детям не позволено видеть «смерть». Это негласный закон, аксиома любого мира. Когда умирает любимый всей семьей фрути, чтобы не дать детскому мозгу повредиться, его просто пихают в мешок, а на вопросы чадо твердят: он просто ушёл. Когда в детской книжке, обязательно счастливой сказке, кто-то погибает, то он обязательно воскреснет через три или четыре строчки. Ведь также не бывает. Смерти здесь не существует. Её нигде не найти. Её нет и никогда и не было...только вот что найдётся сказать опечаленный вдовам, когда их отродье посмотрит им в саму их суть своими бездонными очами, и спросит:"Мама, а как всё же папа сдох?"  Тогда они поймут, что разум дитятки давно трещит по швам и догадываются, как его дорогая свиноматка старается потопить его в незнании, заблуждениях и мечтах. И ведь не найдётся тогда милосердного автора книги, который исправит такой печальный финал. Не найдётся того, кто сможет объяснить, куда он всё же делся и когда вернётся. Иллюзий больше нет. Мир восстановлен.
Ниже живота, ниже бёдер
Только вот Эйяфьялла никогда не носила на своём бледном лице розовых очков: некому было их протянуть. Она видела мир с его самой грязной стороны. Реальной, настоящей, правдивой. Такой гадкой, но единственно верной. Ведь она — убийца своей матери. Какой ещё плод сможет разорвать чрева своей родительницы? Какому ещё ребенку предначертано убить её ещё один раз, навсегда? Боги способны к перерождению. Они умирают. Они воскресают. Что сотня лет для таких существ как они? Совершенно ничто. Даже смерть их неспособна спасти от ошейников, сдавливающих их шеи. Стоит хозяину, настоящему монстру, затянуть верёвку чуть-чуть сильнее — как они будут задыхаться, барахтаться, пытаться вздохнуть. Бесполезно. Их уже ничего не сможет спасти.

Ниже преступления, ниже голода

Ниже скуки, ниже отвращения
Дети любят праздники. Всегда счастливо смеются, когда наступает "тот_самый_день". На их лицах появляется что-то странное, белоснежное, они обнажают зубы. Эйяфьялла не знала, что такое "улыбка". Странное слово, такое здесь не говорят. Если у неё случайно выходило сделать это действие, то делала она это совершенно непроизвольно, по какой-то случайности и ошибки. Выходило у неё жутко, всё её лицо коверкалось настолько, что в нём читалось только одно, единственное желание, цель и предназначение — убивать. Папа её хвалит за это. Похвала — это хорошо. Она, как послушный щенок, выучила эти команды, она хорошо тренировалась и быстро училась. А что же до так называемой улыбки...пасть стоит открывать лишь тогда, когда собираешься кого-то поглотить. Иначе всё это не имеет никакого смысла.
Ниже кобеля, ниже суки
Почему-то девушки казалось, что если она наконец-то поглотить мать — та тоже её наконец похвалит! Она никогда не хвалила Эйю, а ведь она так старалась её убить...это ведь правильно. Это ведь судьба. Она должна убить матушку. Она ведь так покажет свою любовь. И папочка тоже любит маму. Он бьёт её. Истязает. Унижает. Убивает раз за разом. Ломает. Такой должна быть любовь, да? Что-то в ней, нежеланном ребёнке, сопротивлялось такой любви. Но ведь так происходит всегда! Это нормально! Эйяфьялла совсем не понимала, почему в её груди всякий раз что-то клокочет всякий раз, когда она видит такую любовь. Но по-другому не бывает, она это знает. Только так. Никак иначе! Даже выступающие через кожу кости смотрятся на маме так красиво, к её коже так идеально подходит капающий на холодный пол красный сок. А синяки — предают ещё более мёртвеный вид, словно она уже была трупом. Она такая красивая... Выглядит крепко, но когда папочка к ней прикасается, становится такой хрупкой. Разламывается на части. Почему-то полукровка всегда хотела выглядеть, как матушка: длинные чёрные волосы, глаза цвета открытых ран на её теле. Почему-то у девочки не получалось стать такой же...хотя она иногда видела, как некоторые изменяли свою внешность. Эйяфьяллу не учили этому. Убийце это не нужно. Куда полезнее владеть мечом, куда лучше научиться магии — это полезно. Это правильно.
Ниже оскорбления...Тише горя, тише утешения
Однажды Эйяфьялла видела, как незаконное дитя двух рабов рыдало, просило не убивать себя. Плакали и его неудачливые родители. Наверное из-за того, что теперь их ждёт суровое наказание. Непростительно. Кажется, они совсем забыли о том, что такое "совесть", раз совершили что-то подобное без приказа. Ей нельзя было отворачиваться, пускай у самой лицо сморщилось от странной и непонятной боли внутри. Интересно, а её также могут убить?.. Так легко, так просто. Тогда папа сказал, что это и есть "праздник", и что они обязательно "отпразднуют", когда Эйфьялла наконец-то выполнит свою миссию. Может, она даже получит ещё один "подарок". Перед смертью того ребёнка, произошло нечто странное...появилось что-то необычное, словно хрустальное, с длинным зелёным стеблем и с белыми-белыми лепестками. В этом мире никогда такого не было. Наверное, это была чья-то скорбь.
Громче праздника!
Тогда Эйфьялла сорвала пару, они засохли через пару часов, от любого прикосновения рассыпались, нести их было очень тяжело. Раз сегодня должен быть праздник, то она должна сделать матушке хороший подарок. Она точно обрадуется. Она похвалит её. Да, однозначно похвалит. Ведь сегодня её свет окончательно померкнет в непроглядной тьме. Почерневшие от разложения бутоны цветов лежали на дне стеклянного стакана, стебли давно обломились, а листья превратились в труху. Девочке казалось, что если они будут лежать в жизнедарующей жидкости, то они снова будут жить, какой бы печальной и мрачной не была их жизнь. Да, нужна была кровь. И раз сегодня свершиться предначертанное, так пусть это будет кровь мамки. Девочка делала успехи в тренировках, она стала гораздо быстрее. Непредсказуемее. Может, её жертва даже не заметить, как жизнь покидает её тело. Всё будет тихо и без боли. Эйяфьялла совершает рывок, наскок — зубы словно пилой вонзаются в кожу, она выгразается всё глубже и глубже, начинается вытягиваться сухожилия. Тяжело...теперь они порванными нитками свисают с шеи, ниспадая вниз по спине. Почему у неё не вышло оторвать их? Она думала, что всё будет проще. Полукровка давит на разодранную шею, красный нектар стекает из обнаженных вен по стенками стакана, наполняют его до краёв, немного выплескиваются, на полу остаются металлические лужи. Этого же хватит, чтобы цветы воскресли хотя бы через сотню лет?
Чище горя, чище утешения
НЕЛЮБОВЬ МОЯ

Эйяфьялла не будет плакать. Она не посмеет плакать. Она не даст ни одной слезинки скатиться по её щекам. Она будет держать себя в руках. Да, в руках. Нельзя показывать слабость, нельзя быть слабой, нельзя...
И всё же.
Что-то тяжёлое подступает к глазам, похожее чувство появляется и в горле. Каждое слово, каждая фраза — матушка, вы оставляете мне не меньшие раны. Непростительно. Непростительно несправедливо.

— А я ведь...хотела сделать подарок...тебе. — и вот она уже не может сдержать всхлипы, а покрасневшее от чего-то болезненного  внутри лицо только подчёркивает отчаяние. Опять ничего не вышла. Она всех подвела, но кто же в этом на самом деле виноват?

Размах. Приятно, когда стекло разбивается о переломанное тело? Приятно, когда собственная кровь выливается на тебя?

— ПРИЯТНО?! — Крик исступления, приказывающий действовать дальше. Психованная. И правда как папаша. Слишком горделивая, как же можно терпеть, когда о тебе с такой ненавистью вытирают ноги. — Этого ты от меня хотела? Этого ожидала?! Теперь ты...довольна мной?

Тянется к волосам. Впивается в кожу головы когтями. Хочет проникнуть глубже, проломить череп одними руками и сдавить её мозг. Размазать по полу вместе с этим личиком. Как она пару минут назад могла считать её красивой? Как она могла хотеть стать такой же, как она? Бред. Ей это не нужно. 

— Ты обязана смотреть на меня. Ты БУДЕШЬ смотреть на меня. — Чёрные волосы до боли оттягиваются назад. Она нависает над ней. Зелёные глаза вонзаются куда сильнее, чем тонкие пальцы. Давай, разгляди сейчас наши сходства. Увидь, насколько мы похожи. Ведь ты меня породила. Увидь, кого ты родила. Какого монстра, какое чудовище... В чём же они могут быть похожи? Что их объединит? Может, это черты лица? Эйяфьялла сама пытается разглядеть что-нибудь, что связывает их друг с другом. Хотя бы одну деталь. Воспалённые плачем глаза мешают смотреть здраво. Их застилает пелена из этих солёных капель. Она больше ничего не видит.

Приотпускает волосы. Тонатос может почувствовать на какое-то время облегчение. Больше ничего не стягивает. Больше никто не заставляет смотреть на искорёженное гневом существо.

Стягивает волосы в тугой комок. Все, не пропускает ни одну прядь. Значит, будет больно.

Удар. Ещё один. И ещё один. И ещё два. И ещё три. Лоб раз за разом сталкивается со стеной. Сколько ударов понадобится, чтобы пробить её? Сколько ударов? Сколько же? Сколько крови должно вытечь, чтобы успокоиться? Надоело. Рука устала.

Отпускает волосы, резко, почти сразу после поцелуя со стеной. Заставляет упасть на пол, как безвольную тряпичную куклу. Наигралась? Пытается отряхнуть руку: от омерзения или из-за затёкшего запястья?

Она больше не плачет. От ярости дыхание сбилось, стало тяжелее. Воздух накалился, а на языке приятно осел знакомый металлический привкус. В последнем рвении она собирает пальцы в кулак. Да, может, её руки устали, но ведь есть ещё и ноги...

Размах. Ботинок бьётся о рёбра. Не так сильно, как могло быть, но достаточно, чтобы услышать желаемый хруст.

Останавливается. Смотрит на проделанную работу, но удовлетворения нет. Эйяфьялла его не чувствует, только разрывающееся сердце в грудной клетке. Что же она наделала?.. Разве нужно было доводить до этого?

— Ты...должна бла...годарить меня. За то, что...убью тебя. Когда-нибудь.

Есть в этом мире кое-что сильнее её. Рыдания, которые сами собой вырываются из неё. Она вынуждена размазывать сопли вперемешку со слезами по себе.
Эйяфьялла плачет. Она посмела дать себе волю. Заливаться и тонуть в своей немощности. И плакать. Она просто не умеет держать себя в руках. Да, она слабая, абсолютно слабая.
И всё же.
Почему же она не заслуживает хотя бы капельки любви?